В детстве моей любимой поп-мифологией были „Звездные войны” (в некоторые игры по ним, очень старенькие, играю до сих пор). Как следствие, многие вещи в детской голове созревали по аналогии с войнушкой. И хотя по справедливости „Звездные войны” – неглубокое кино (даже легендарная классическая трилогия), на её почве можно поднять много философских проблем.
Те фильмы, которые сейчас пронумерованы как I-III, рассказывают о противостоянии Галактической республики (положительная сторона, воплощающая все возможные стереотипы про сектантскую духовность и демократию) и Торговой федерации (отрицательная сторона, воплощающая все возможные стереотипы про капиталистическую корпорацию). У каждой стороны есть своя армия: у первой – клоны, у второй – боевые дроиды. Проблема человечности и человекообразности клона – глубочайшая, ей края нет; поэтому условимся встать на позицию фильма – а в фильме клоны подаются в общем как люди.
И противостояние людей дроидам становится серьёзной этической проблемой. Со стороны людей тут всё понятно: убийство дроида никак не сочтёшь убийством, в правовом плане это скорее порча имущества, то есть 1) у дроида нет жизни, поэтому его нельзя убить. А что со стороны дроида?
Убивая человека, дроид, не управляемый оператором, может ли считаться убийцей? Если да, то почему (ведь это машина, как, скажем, домкрат) и на какой стадии сложности механизма мы готовы считать его убийцей: мол, сорвавшийся домкрат – не убийца, а дроид с руками и ногами – убийца? Если нет, то, получается, убийства нет, а значит перед нами максимум несчастный случай? И как тогда рассматривать всю войну между дроидами и клонами: как массовый несчастный случай, как бы миллионы сорвавшихся домкратов?
Справедливости ради, и у этого вывода есть чёткая этическая окраска, этакое постмодернистское живописное полотно: миллионы трупов на войне, где не было ни одного убийства. Смерть мыслящего существа ради нуля, ради отсутствия результата.
Но если мыслить по Лосеву, включить живой человеческий смысл, то мы, конечно, 2) признаем дроида убийцей и нам для этого не нужны будут никакие философствования. Вот некий механизм, вот у него некоторое подобие мышления (в фильме дроиды примитивно, но делают выводы), вот он убивает человека (хотя и не в результате мышления или свободного выбора). Да, ему это прописали в программе, но совершается убийство не автором программы, а самим механизмом. Почему же привычное околонаучное понимание механизма не даёт нам признать в дроиде убийцу? Ведь 3) у дроида есть вполне ощутимая субъектность, которой нет у домкрата: он участвует в убийстве, он приводит программу в жизнь.
А ответ максимально простой. Потому что пытаясь рассуждать о субъектности дроида «научно» (мол, вот интеллект, вот программа, вот механизм и его устройство), мы не имеем никакого твёрдого учения о субъекте. В современной науке учение о субъекте как философия отсутствует, его заменили биологическая психоантропология (условные дробышевские с их «человек это макака с развитой психикой») и машиноверие (постгуманисты и их любовь к цифровому сознанию). И мы в уязвимом положении: от традиционной философии с её «сущность, атрибуты, модусы, ипостась» мы отучились напрочь (сколько докторов философских наук могут сделать разбор логики св. Иоанна Дамаскина?), а современный научный суржик это априори апология машины.
Результат рассуждения простой: не мысли как машина, чтобы не оправдывать машину. Особенно в ситуации «оправдать нельзя осудить». Всё сказанное – и про литературу.
Появление роботов, андроидов и прочих сложных механизмов вообще мировоззренчески важное явление (не только как философская проблема, но и как составляющая картины мира). Где-то между колодезным журавлëм, пневмопочтой и мультиваркой зародилось понимание того, что механизм может быть достаточно сложным, чтобы обладать некоторой субъектностью. Но как её понимать и где её границы? На последний вопрос пытались дать ответ, например, знаменитые три закона робототехники Азимова.
По наблюдении за самыми разными видами механизмов рождается вывод: машины всегда будут действовать эффективнее человека, но всегда по какому-то одному параметру. Например, взять солдата и боевого робота. Если робот получит повреждение, его можно починить хоть на поле боя: вставил соответствующую деталь, подлатал снаружи – и вперёд, как будто ничего не бывало. Человек в этом сравнении будет смотреться слабым: вот его ранили, но даже если залечить рану, он будет ещё долго чувствовать боль, да и психический эффект не сразу пройдёт (солдат будет ошарашен, испуган, разозлён и так далее); да и без раны он может что-то забыть, потерять, не заметить. Он – сложное духовно-телесное существо, которое легко расстроить и сложно настроить обратно; богатство разными системами жизни (ум, воля, память, фантазия, дыхательная система, ЖКТ) делает его несводимым к одному параметру. Поэтому по параметру бой он будет неизбежно проигрывать созданному специально под этот параметр механизму.
А теперь пора взглянуть на вопрос исторически. В каком типе обществ вся социально значимая деятельность сводится к узким параметрам? Правильно, в обществе с высоким уровнем разделения труда. Иными словами, полторы тысячи лет назад германский крестьянин занимался и пахотой, и войной, и постройкой дома, и засевом земли, и сбором урожая, а при случае и охотой. Теперь же все эти прошлые аспекты труда отделились (с целью эффективности, разумеется) в узкие специальности: комбайнёр, тракторист, солдат, инженер, строитель. Что-то отжило: охотники не нужны, вместо них – скотоводы.
И вот именно эти сузившиеся до конкретных действий специальности и могут занимать роботические механизмы. Один робот регулирует температуру в аквариуме, другой – наводит оружие, третий стреляет, четвëртый занимается обзвоном клиентов. Человек получает благодаря этому не только конечный продукт, но и всё больше свободного времени; а ведь когда-то он и на пару часов в день не мог спины разогнуть.
Но теперь приходится говорить шёпотом: а что дальше? А если мы начнëм сочетать этих узкоспециальных роботов вместе и они, интегрированные в одно, начнут всë увереннее замещать не профессии, а самого человека? Не очнуться бы нам в эпохе, где всë человеческое, как телесный труд, так и умственный, и даже простейшие действия, будет передано какой-нибудь опутавшей мир нейросети, а людям останется лишь, как героям Платонова, «тосковать и томиться». В лучшем случае это будет «Валл-И», в худшем – «Матрица».
Во всех разговорах о машинах в жизни человека исхожу из одного тезиса (и всем дóлжно исходить): то, что делает человек, априори неоценимо ценнее, чем то, что производит машина.
Это первостепенный тезис, который непосредственно следует из жизненных ценностей. Человек уникален, невоспроизводим, он ценен просто по факту своего существования. Жизнь человека и её основы никак не могут быть приравнены к набору виталистических или механистических процессов, подобие которых мы наблюдаем в машине.
Не только основы существования, но и результаты деятельности машины тоже принципиально отличаются от результатов человеческого труда. Машина выдаëт продукт, но не шедевр. Она действует по алгоритму, а не ломает его. Поэтому машина может быть зеркалом человека, но никак не заменителем. Отражение в зеркале призрачно, туманно: его не положишь в постель, с ним не посмотришь фильм, не побеседуешь. Так же и машина: говоря с ней, ты беседуешь с неким коллективным зеркалом. С тем же успехом можно пытаться разговорить газету или исписанную стену подъезда.
Поэтому призыв к наивной части человечества может быть только одним: не играйтесь с призраками. Иначе можно очнуться на руинах прошлого, которые не знаешь как восставить, потому что полжизни ты провёл за игрой «три в ряд» или за просмотра сериала, сгенерированного нейросеткой. А ум ни к чему иному не прилепился.